Олександр Бабіч Oleksandr Babich

Бабушка с дедушкой по линии мамы работали как раз на соседнем этом молочном заводе. Их разделял вообще забор один [від іншого заводу, де працювали інші родичі]. Дед был там заместителем директора, потом главным технологом. То есть он прямо руководитель-руководитель. Бабушка тоже работала в конторе. Бухгалтером, по-моему, или экономистом. Ну, короче, конторная такая, бухгалтерская работа. Ну, и поэтому я оказался на фантике сгущёнки первомайской. Это такая забавная в какой-то мере история, что дед, будучи замдиректора, как раз что-то они придумали сделать ребрендинг. В советской стране всё же было стандартизовано, и вся сгущёнка шла в таких, по типу наших стаканчиков, баночка и там такие белые ромбики на голубом фоне. А они [керівництво Первомайського консервно-молочного заводу] решили, что надо что-то изменить. Взяли там… нарисовали мой портрет, короче. Я был маленький, и мои родители уехали в Германию. Тогда по контракту воинские части гражданских брали. Родителей не было, меня воспитывали бабушка с дедушкой в раннем детстве совсем. Они меня взяли и нарисовали на эту банку со сгущенкой. Родной брат деда — он был тогда уже в Москве, он переехал в Москву, в Министерство мясной и молочной промышленности. И там, видимо, как-то советское кумовство тоже имело место. Они там как-то между собой порешали, и я стал этим лицом первомайской сгущёнки. Вместо того, чтобы стать лицом, не знаю, «Лонгин» [виробник годинників] или «Ламборджини» [виробник автівок], я теперь остаюсь на этой банке уже лет 25. Да какой 25, уже лет 45 это всё дело.

У меня была девушка, моя одноклассница. Я после армии с ней поехал на море. Под Одессой, Луговое такое, у нас там есть курортное село. И вот в это Луговое я, она и две мои сестры — мы поехали по путёвке. Родители нам там как-то сделали профсоюзную путёвку на базу отдыха. Это такая глушь-глушь, оно сильно отрезано от цивилизации. Туда привозят на автобусах. Там базы стоят возле моря. Это между Рыбаковкой и Коблево, туда, в ту сторону. И мы были на базе, как положено молодым и дурным, ходили на танцы, пили какое-то… не, я фактически непьющий был тогда ещё. Даже, наверное, ничего и не пили. Мы целовались, купались в море, всё классно. А у нас так столовка, а тут наш корпус. Надо было так с утра спускаться всем на завтрак. Причём там сначала накрывала столовая все столы, эти комплексные обеды, завтраки, а потом только распахивались двери, и мы заходим. У столовой был единственный репродуктор, на столбе висел такой матюгальник, и с него там вещались какие-то новости, играла какая-то музыка, ну, короче, радио работало. Мы так спускаемся, видим картину такую, которую только я помню с фотографий [19]41 года. «От советского Информбюро…» — и все люди стоят под этим колокольчиком и слушают. — Государственный комитет по чрезвычайному положению сообщает, что…». Знаешь, такой: офигеть, война, конец света, апокалипсис. Ну, в общем, жутко–жутко было. Мы всё это дело, послушали — блин, чё делать? Я бегу в ларёк покупать газеты — свежей прессы нет. Что происходит — непонятно. Ни телевизора, ни… тогда ж ни интернета, ни хрена же не было. Ми идём на море. Ну чё делать? Ну всё равно пошли загорать, купаться. Мы приходим на пляж, а люди на пляже расположились не как по отношению к солнцу ложатся обычно, а все лежат солнышками по отношению к радиоприёмникам. У кого есть радио, тот, значит, король, а вокруг него так солнышком лежат люди, слушают «Лебединое озеро», или чё там, или вот это одно и то же сообщение.

Чем ты ниже в некой социальной лестнице, тем уже у тебя кругозор... Политика интересовала на сдачу какое-то время, конец девяностых, вот эта вся возня какая-то, Кучмы какие-то там, Кравчуки. Это всё было — ну такое. Где-то что-то оно там происходит, но меня на моей там лейтенантской позиции больше интересовало, где найти пожрать для семьи. Торкнула уже, я помню, оранжевая революция. Я тогда уже в силу того, что я занимался всё-таки воспитательной работой, я обязан был быть там в контексте всего. Плюс историческое образование и общение с нашими преподавателями, которые были связаны с историей, политическими какими-то, социальными дисциплинами. Когда Гонгадзе убили — это меня сильно возмутило. Я взял краску ночью… Мы жили в какой-то комнате, жуткой совсем, на углу Греческой и Польской. Там такой полуразрушенный был дом. Сейчас его вовсе нет, его снесла строительная компания и поставила новый дом. А тогда там был такой полуразрушенный двухэтажный особняк, и во дворе у меня была служебная квартирка, такая комнатка. Это было обнесено большим бетонным забором. Я пошёл купил банку краски, взял кисточку и на этом сером здоровенском заборе, прямо на углу Греческой и Польской, здоровыми буквами написал «Кучма — убийца». Ночью. Будучи милиционером. Представляешь это? Демарш! Поэтому, когда началась оранжевая революция, я, по-моему, был единственным придурком, который бегал по нашему милицейскому заведению с оранжевой ленточкой на лбу. Все ходят там строем. А я, блин, с оранжевой ленточкой. Я сильно поддержал оранжевую революцию. Моё начальство смотрело на меня, скрипя эмалью на зубах, потому что они, понятное дело, были там за Януковича по большей мере все.

Мы [пошуково-ексгумаційна група воєнно-історичного центру «Пам’ять і слава»] приезжаем в Кривой Рог. Там такая маленькая избушка морга одной из больниц городских. Мы нашего хлопца [ексгумоване тіло загиблого] выгрузили. Подходит, такой был Хоттабыч, он такой Харон украинский, у него большая фура «Груз 200». Потом заменили более гуманным названием «На щите». Говорят, Залужный инициировал сам лично, — ну, может быть. В общем, это было разумно, правильно сделано. И он говорит: «Хлопцы, а помогите мне загрузиться, потому что я один тут». Мы говорим: «Конечно, чё там». И он сдает свою фуру, тут стоит контейнер, рефрижераторный прицеп, две штуки. Попка к попке становятся машины. Мы открываем створки, блять. Там вот это вот, ну понятно, да, рефрижератор. И это всё тела там, доверху, в мешках. Он с медсестрой, санитаркой номера смотрит в тетрадке в клеточку. Она сразу же говорит номер, и мы ищем мешок соответствующий. Описывать запахи, жижи, вонь, пиздец такой… находим этот мешок. Спасибо где-то сверху он. Хлобысь, начинаем его тащить Хоттабычу в край. Он такой: «Не-не-не, хлопцы, нет, так не пойдёт. Смотрите, мне сначала Винницкая, потом Житомирская, потом Хмельницкая, потом Тернопольская, потом Франык, потом Закарпатье, а потом уже Львов. Так что вы мне винницких под двери, а то — подальше». Мы такие: «Блять, ты чё, Хоттабыч, да как?». «Не, ну а как? Ну что, я сам? Я потом не смогу». Блять. И ты начинаешь перебирать это всё, причём ты лезешь по телам, соскальзываешь, шото вываливается, там мешок разорвался… А там хлопцы кого-то идентифицировали только-только, а он ещё там с весны [2022 року], а кто-то в том состоянии, что доставать и показывать уже нечего. Плюс тела там по 100-120 кг. А ты максимум вдвоём можешь это схватить и потянуть. Я помню, шо где-то часа два мы провели там, часа полтора–два в этом коконе со смертью. Я вышел, я понял, что я сейчас поеду мозгами. А у нас [у пошуково-ексгумаційної групи воєнно-історичного центру «Пам’ять і слава»] сухой закон, мы не пьем там [під час експедицій]. И я говорю: «Чуваки, если мы сейчас не купим там коньяка какого-то…». Ночь. Ну, не ночь, вечер, комендантский час, алкоголь не продаётся. Помню, мы подъехали где-то к какой-то Зиночке, в каком-то ларечке. Говорим: «Тётя, нам надо». И она нас посмотрела, говорит: «Давайте налом. Я с утра проведу по кассе». Мы приехали, грамм по 50-100 там коньяка влили.